Кантина не была так плоха, как Баш поначалу подумал, посмотрев на старую неказистую вывеску. Но при этом не слишком хороша — в углах, где сидели шумные пьяницы, было, помимо шума, ещё и очень грязно, но до ночи там точно никто не собирался убирать, или пока те не забудутся пьяным сном. Так себе кантина, средняя, но есть дешёвая комната на одного человека, где Цвингли и остановился на ночь. Уже завтра с утра он отправится обратно домой, куда подальше от Тичино. Этими землями он владел уже давно, по праву считал своими, но всё равно оставался здесь чужаком и чувствовал себя крайне неуютно.

Местные чувствовали в нём захватчика, как звери чуют хищника. На него оглядывались, шептались о нём, хотя Цвингли не делал ничего особенного, просто навещал местные власти, чтобы убедиться, что они знают о принятии Конституции. И разговоры только усиливались, когда он говорил вслух — его лёгкий акцент и такое родное merci vilmal или тихие ругательства про себя однозначно сделали его объектом сплетен аж на целую неделю. Что ещё взять с шумных носителей итальянской крови?

Ничем не примечательный район, чьи жители зачастую были на грани того, чтобы пополнить ряды бедноты, среднего пошиба кантина, в которой, на удивление, нашлось хорошее вино. Местный мерло на вкус отличался от того, которым его когда-то давно угощал Франция, но также приятен. По крайней мере первый стакан он осушил достаточно быстро. С одной стороны хотелось побыстрее сбежать от этих назойливых посетителей в комнату наверху, потому что они то и дело бросали на него недовольные взгляды, а с другой — вином надо наслаждаться. Но времена были всё ещё не те, Баш всё ещё не знал покоя. Гражданская война закончилась почти год назад, а ощущение, что она до сих пор продолжается, что мешало жить и работать.

Второй стакан Цвингли пил куда медленнее, всё больше разглядывая окружающих. В основном заходили служащие из близлежащих контор, даже давешние пьяницы тоже были оттуда, судя по их грязной и потрёпанной одежде. Пару раз заходили студенты, явно оказавшиеся тут чисто случайно, равно как и некоторые дамы, явно жившие в более статусных кварталах. "А их-то как сюда занесло?" — поймал себя на мысли Швейцария. Но, увидев, как вскоре к ним подошёл какой-то мужчина, он перестал об этом думать — они не единственные, кто проводил здесь какие-то встречи. Как раз прямо перед Башем сидела группа мужчин и тихо о чём-то переговаривалась, то и дело до него доносились слова на ломбардском диалекте. "Кажется, они откуда-то из Милана. Явно что-то затевают против австрийской власти", — размышлял он. — "И правильно, пусть этот горе-жандарм и дальше мучается". Он бы и сам что-нибудь ему сделал за давление на Собор, но соблюдение Венской системы и нежелание получать лишних проблем связывали ему руки, тем более, что ему хватило разговоров с Пруссией в марте из-за Нёвшателя.

Когда вина в стакане осталось буквально на дне, дверь кантины снова скрипнула, и внутрь вошла женщина, даже скорее девушка с роскошными каштановыми волосами. Бросив на неё милолётный взгляд, Цвингли почувствовал в ней что-то знакомое, но быстро потерял всякий интерес, наполнив стакан. Сейчас именно вино хоть как-то спасало этот безумно тоскливый вечер в неуютном для него регионе.

Баш пил вино медленно, растягивая удовольствие, уже не обращая особого внимания на окружающих, но всё больше погружаясь в собственные мысли о том, как ему жить дальше. Вроде кантоны смирились с более централизованным управлением, вовсю велись споры о том, где должна быть столица, но Швейцария, хоть и отдавал симпатии Цюриху, который в прошлом чаще всего и представлял, считал, что столица ему не нужна, потому что она сразу подрывает равноправие его территорий. Он уже выступал в парламенте по этому поводу, но надо бы ещё раз, чтобы уж точно услышали его посыл. Во внутреннем кармане сюртука лежало помятое письмо от Альфреда Эшера, депутат цюрихского парламента, где тот просил Баша, чтобы он поддержал его на федеральных выборах, которые пройдут через месяц.

Выборы. Швейцария словно позабыл об этом, но в такой скучный вечер какими бы то ни было серьёзными делами заниматься совершенно не хотелось. "Может, ещё этих миланцев послушать?" — поймал себя на мысли Цвингли. — "Всяко лучше, чем надоедать самому себе".

Но группа ломбардцев, пока он размышлял о своём, уже о чём-то договорилась и, быстро собравшись, встала из-за стола и направилась к выходу. Прямо за ними сидела давешняя девушка, но теперь Баш в полной мере узнал её. Заплетённые в хвост каштановые волосы, выразительные глаза... Милан, она же Ломбардия, для людей Агата Висконти. Именно ей суждено испортить тоскливый вечер.

— Да чёрт бы меня побрал! — воскликнула Висконти, хлопнув по столу. — Да ведь так не бывает!

Да. Всё именно так, как она и сказала. И он полностью разделял её эмоции. Но, к сожалению, они оказались в одном баре в максимально близком расстоянии друг от друга. Можно было бы притвориться, что не узнал в той самой посетительнице Агату, но Цвингли не особо хорошо умел притворяться. А не обращать на неё внимание тоже не получится — судя по тому, сколько в её бутылке осталось вина, она уже была на взводе. Да и сам Цвингли уже был не до конца трезв, чтобы придумать что-нибудь умное, что позволит выйти из положения с минимальными потерями.

У Швейцарии всегда были плохие отношения с соседями, разве что с Францией смог найти общий язык, а Пьемонт просто предпочитал решать вопросы через Романдию. Агата не была ему смертельным врагом, её не хотелось уничтожить, но она всегда была соперницей. Ему даже удалось её подчинить на несколько лет, а так они несколько веков воевали за земли, которые, в итоге, Баш захватил, а всего сорок пять лет назад их объединили и назвали Тичино. А нетрезвая Агата в Лугано — это слишком серьёзно.

Но именно, что он был не до конца трезв — сразу проснулось навязчивое желание задеть за живое свою соперницу, причём как можно больнее. Франция сносил подобное куда спокойнее, ежели только Баш не переходил черту. Но Агата не Бонфуа, молчать не будет. И сдержаться удалось, всё-таки благоразумие ещё не выветрилось из несколько одурманенной вином головы.

— А вот по столу хлопать было не обязательно, — недовольным тоном заметил Цвингли. — Мало того, что других посетителей потревожила, так ещё и вино тратишь впустую. Когда же вы, итальянцы, научитесь бережно относиться ко всему, что вас окружает?

Кажется, сказано было слишком громко, потому что сидящие за соседними столами тут же обернулись на разговор и, Баш не сомневался, сразу немой поддержкой встали на сторону Висконти. А где-то глубоко внутри поднималось поддетое вином старое доброе чувство азарта — посмеют ли они выступить против своего хозяина, который пусть и один, зато сильнее их всех в несколько раз.

Но, думается, им хватит благоразумия не лезть в дела страны и подчинённой территории.

— Надо было плеснуть тебе его в лицо, вот это точно не пустая трата алкоголя!

Следом за воплем Агаты тут же последовали неуместные в данной ситуации смешки. Хорошее вино — сама по себе ценность, мнение праздных наблюдателей точно было лишним, а кипящую в треклятой соседке энергию можно было потратить с куда большей пользой.

Баш даже не облокотился на спинку стула, он буквально вальяжно развалился на стуле и, отпив мерло ещё немного, поставил стакан на стол и внимательно посмотрел на Висконти. Она была в бешенстве, она готова порвать его на куски голыми руками, а потом эти самые кусочки сжечь. Но пока что вместо этого она наполнила свой бокал и едва ли не залпом осушила его. Это было для него настолько дико, что даже завораживало, хотелось проверить, насколько её хватит, и что случится раньше — она попытается его убить или всё-таки заснёт за столом, чтобы видеть кошмары о захвате своей столицы?

Кажется, зрители не дождались моментального продолжения концерта и отвернулись, Швейцария даже готов был поклясться, что с некоторым разочарованием отвернулись. Но это и к лучшему — не их дело. Пригубив вино, он всё-таки решился продолжить разговор с Висконти. Раз уж вечер всё равно испорчен, то надо его добить, а ничто этому не способствует, как нежеланная компания, причём нетрезвая нежеланная компания.

— Как раз-таки пустая трата, и не только алкоголя, но и энергии, — поучительно заметил Цвингли. — А ведь её можно бы потратить с пользой...

Сказал — и задумался: а на что лучше потратить? На революцию? Так вроде уже недавно тратили, всё кончилось провалом. Вкладываться в железные дороги? Сейчас она себе позволить такое не может. Шить и готовить? Говорить ей подобное — себе дороже. Да и кому готовить, не этому же жандарму Эдельштайну?

— Серьёзно, ты прозябаешь в кантине на территории своего соперника, а в это самое время Австрия хозяйничает в твоих землях? — резким тоном задал вопрос Баш. — Тогда ты даже ещё более жалкая, чем я думал.

Нет, всё-таки принятый алкоголь даёт о себе знать, и в полной мере контролировать свои слова и действия он не мог, потому что говорить Агате подобное тоже не сулит ничего хорошего. "Но разве я не прав?" — задал себе вопрос Швейцария. — "Почему она сдаётся и не продолжает борьбу?" Ему потребовалось два века, чтобы поставить Родериха на место и отстоять свою свободу, и хотя в дальнейшем им приходилось противостоять друг другу, больше он не покушался на свободу Баша. Но то были Средние века, а сейчас другое, динамичное, просвещённое время. Если та же Бельгия смогла стать независимой, то уж ей тем более должно быть проще.

Нет, это не жалость и уж тем более не желание помочь. Это желание задеть и докопаться до правды, почему она такая слабая.

Нет, всё-таки первым делом она жаждет его смерти. Неплохо для пьяной территории, что недавно проиграла революцию, да и с меткостью проблем не было. Одно но: Баш, увидев летящий в него бокал, инстинктивно уклонился в сторону, и тот упал на пол возле единственного пустого стола и разбился. Зрители снова собрались посмотреть на этот плохой спектакль, даже хозяин кантины позволил себе отвлечься от своих дел и посмотреть на возбудителей спокойствия, но буквально на секунду. Платить Цвингли за разбитую посуду не собирался, ибо не он же бил, но что-то ему подсказывало, видать те же самые инстинкты, что только этим дело не закончится.

Агата говорила много, буквально кричала, вкладывая в слова всю свою ненависть, которую она испытывала к нему. А Баш, продолжая пить вино, уже и сам начал потихоньку закипать — долго сдерживать свой гнев он не умел, и то, что он до сих пор не сорвался, можно считать чудом. Видимо, с определённой долей понимания относился к положению Висконти. А с другой стороны — алкоголь продолжает оказывать влияние на его рассудок.

— Прошу прощения, но с наёмничеством я завязал ещё столетие назад, — развёл руками Цвингли. — А со своими проблемами можешь и сама разобраться, вроде не маленькая уже.

Последняя фраза была произнесена с особым нажимом, намекая ей, чтобы она больше не пыталась возложить на него свои дела. Он в своё время три года держал её под своим протекторатом, хватило до конца своих дней.

Если в прошлый раз окружающие быстро потеряли к ним интерес, то сейчас несколько человек всё ещё ждут продолжения. Это были уже совсем спившиеся в заляпанной одежде, которые отчаянно пытались отсрочить свой пьяный сон, потому не чувствовали, насколько напряжена атмосфера, а потому могли попасть под горячую руку нетрезвых вспыльчивых воплощений. Башу их было не жаль, всё равно никакой пользы прогрессивной части человечества они не принесут.

— И раз уж собралась "запивать", то из чего? — снова обратился к ней Швейцария. — Бокал будешь собирать?

Плеснув в собственный стакан ещё мерло, Баш отпил из него и вновь погрузился в собственные размышления, точнее даже воспоминания. Тогда, в XVII веке, он и сам едва не спился, пытаясь заглушить отчаяние от потери Цвингли, от резни между кантонами, от невыносимости служения Франции, в конце концов от собственного безумия и жестокости, когда он едва не убил Вадуц. Почему он смог удержаться и окончательно не пасть на дно? Загадка даже для него самого, воспоминания о том переломе были размыты дешёвым вином, принятым в огромных количествах.

Баш не любил напиваться, и не только потому что он переставал контролировать свои слова и действия — он не любил предаваться воспоминаниям, потому что в его жизни было слишком мало хороших моментов. "Это всё её влияние!" — решил для себя Швейцария, пригубив вино. — "У меня же всё более-менее благополучно, а я напиваюсь тут". Теперь как минимум ещё неделю его будет пожирать изнутри чувство отвращения к самому себе, если только он с головой не погрузится в работу и не забудет о сегодняшнем вечере.

Надо признать, у Агаты была одна яркая черта — она умеет поражать. Он знал это ещё с давних времён, но всякий раз убеждался в этом и, как бы каламбурно не прозвучало, Цвингли всякий раз поражался ею. Её силе воле, её способностям, её безрассудству. А осушить за раз пусть и неполную, но бутылку вина — это самое настоящее безрассудство. А самый идиотизм заключается в том, что ему придётся позаботится о ней, когда буйная Висконти наломает ещё больше дров и заснёт. "Вот уж точно не везёт", — не без раздражения отметил про себя Швейцария, не в силах оторвать от неё взгляд или перестать слушать её гневные тирады.

— Я бы могла отобрать бокал у тебя, но пить из твоего слишком мерзко. Прямо как общаться с тобой.

Она даже представить не могла, насколько Баш был с ней солидарен. Несмотря на оказываемое впечатление, он всё равно не мог долго терпеть её общество, а уж тем более не собирался делиться с ней своим бокалом или, того хуже, своим вином. Нет, Итала на её фоне казалась сущим ангелом, по крайней мере жизнь её научила, что расшатывать хрупкую лодку под названием Швейцарский союз нельзя, даже пожертвовала своими идеалами ради этого, жаль, что не смогла повлиять на Адельхайд.

Но тем не менее они выжили, они пережили очередную гражданскую войну и стали сильнее, особенно Баш. И потому он считал себя правым, что он имеет право критиковать или давать советы другим, вот только Висконти была с этим категорично не согласна. Она никогда не была в порядке, тем более с головой, но сейчас — особенно. Пошатываясь и не переставая извергать пьяный бред отчаявшегося воплощения, в том числе напоминая ему, что он возник гораздо позже неё, она подошла к его столу и оперлась на него. В её руках была пустая бутылка, Швейцария краем глаза уловил, что это был пино-нуар.

— ... закрой. Свою. Варежку.
— Да я бы с радостью, вот тольк...

Он не договорил — Агата схватила его вино и начала пить его прямо из горла. И тут разум окончательно сдался обуреваемому его гневу, который в прошлом нёс с собой страдание, отчаяние и разрушение. Сейчас же он мог стать источником только последнего, но все, кто находился как минимум возле их столов, а то и вообще в помещении, могли оказаться в опасности.

— Ты посмела посягнуть на мой мерло, zickä? — Баш вскочил со стула, резко опрокинув его. — Если ты так хочешь драки, то ты её получишь!

С этими словами он махнул рукой, выбив свою бутылку из её рук, которая упала на пол и разбилась. Было безумно жаль жертвовать хорошим вином, а уж тем более потраченными на него деньгами, но его осквернила эта тварь, тем самым оскорбив и его самого. А этого Цвингли терпеть не собирался, левую щеку он не умел подставлять, да и не хотел учиться.

— Но прежде чем начать драку тебе надо подумать своим крошечным мозгом: ты хочешь войны? Хочешь воевать со страной, которая едина и не побоится дать тебе отпор? И уясни ещё один момент: этот четырёхглазый урод не станет вступаться за тебя, нет, ты его пушечное мясо, разменная монета! Как он всегда со всеми и поступал! Тебе так хочется подыхать на радость этому ублюдку?!

У кого-то из праздных зрителей проснулся инстинкт самосохранения, и они либо вовсе покинули заведение, либо отступили в другую его часть. Швейцария не сомневался: вся или почти вся кантина сейчас следит за ними и ждёт развязки. Не важно, на чей они стороне, они не посмеют влезть в дела двух воплощений. Это была глупая провокация, но ничего лучше его несколько затуманенный вином мозг уже придумать не мог. Баш был на пару сантиметров ниже Агаты, но смотрел на неё словно бы снизу вверх, как свободная страна на несамостоятельную землю, смотрел взглядом уверенного человека, который не боится пострадать за свои мысли и действия.

— По моей прихоти?! — взревел Цвингли. — Да что можешь ты знать о моих прихотях?! Zickä! Läck mer am Arsch!

Довела, действительно довела. Висконти не видела, как наёмничество разлагает её народ, и она ничего не могла с этим сделать. Это разложение не разрушало её изнутри, не причиняло ей столько боли. Баш не хотел, чтобы его народ веками этим занимался, одного его было бы достаточно, но его никто не слушал, всё ради погони за добычей, как в чужих землях, так и на местах, когда властям платили нешуточные взятки за то, чтобы собрать больше людей, чем положено соглашениями. Он никогда не желал подобного своим людям, но разочарование оказалось сильнее, и он плюнул на это дело. Хотят войны — пускай, это их судьба, а у него своя, и он будет извлекать максимум выгоды из своей службы. Именно так Милан оказалась под его протекторатом, и она до сих пор не могла простить ему трёх лет грабежей и унижения.

Но и никто не даёт ей право судить о его судьбе!

Баш был в незавидном положении: она фактически прижала его к стенке, точнее к столу, ещё и горлышко от разбитой бутылки мерло приставила к его горлу, одно неверное движение — и кровь брызнет фонтаном. Сам он не умрёт, но в плохом состоянии будет ещё месяц, а то и больше, а ведь скоро выборы, ему нельзя бросать всё на самотёк. "Надо что-то сделать!" — пытался он разбудить затуманенное от гнева и вина сознание. — "Думай, думай..." А его оскорбления, видимо, только раззадорили пьяную Ломбардию, хоть и звучал её голос тише, чем в прошлые разы.

— Закончила? — спросил Цвингли, по-прежнему упрямо уставившись на неё. — Если да, то могу сказать тебе одно: твои слова звучат слишком самоуверенно, ведь не я потерял свою столицу.

Швейцарии стоило больших усилий не смотреть на огромный осколок бутылки возле своей шеи, впрочем, смотреть на взбесившуюся Агату тоже малоприятное удовольствие. Сейчас бы успокоиться, но он из последних сил сдерживал себя и свою ярость. Его взгляд упал на лежавшую рядом целую бутылку из-под пино-нуара, которая чудом не скатилась со стола. Покрепче ухватившись за её горлышко, он вновь посмотрел на Висконти.

— И ты ошиблась: я не сбегал от него, я сам прогнал этого предателя!

С этими словами он свободной рукой схватил её за запястье, сжимавшее оружие, и впился в него ногтями так сильно, как только мог. Краем уха он услышал, что кто-то призывал разнять их, но это ничего не значит. Все опасения куда-то исчезли, словно их и не было. Равно как и вся кантина испарилась, остались только он, она, две бутылки да взаимные ненависть и презрение. Ей, богатой территории, которая бездарно растратила силы и ресурсы, никогда не понять, что значит истинная борьба за выживание, когда от тебя отвернулись все, и остался лишь только ты сам.